Я сидела у его койки, а он тихо таял на глазах. Последняя ночь на земле: глаза прикрыты, дыхание прерывистое и приглушенное; из приоткрытого рта не раздается ни стона – это хорошо, это правильно; значит, судьба милостливо предоставила ему шанс уйти с миром. Глаза слипаются, но от напряжения я не могу заснуть: давай, старуха с косой, либо сейчас, либо еще пять минут, пять минут, а потом я не смогу отпустить его…

Это началось несколько дней назад, но мне кажется, что я всегда была здесь – и год за годом, столетие за столетием наблюдала за сменой погоды за окном, монотонным шумом машин, размеренным падением капель из капельницы. И целую вечность я ждала пробуждения.
Я всматриваюсь в лицо лежащего передо мной человека. В бледную тень, что осталась от моего преданного спутника жизни. Впалые скулы, ввалившиеся глазные яблоки, хрипы, доносящиеся из груди, и стоны, душераздирающие стоны каждую ночь, от которых не спасало ничто – ни успокоительные, ни звукоизоляционные стены. Даже сейчас я все еще слышу их в своей голове, и они сводят меня с ума. Ночи стали кошмаром для нас обоих. Тяжелые, свинцовые ночи…
Но потом всегда наступало утро. Мой дорогой друг открывал глаза и первым делом спрашивал, кто я. Вспоминал – с трудом, каждый раз все тяжелее. А потом начинал рассказывать истории, от которых кровь стыла в жилах. Все, что он пережил там, в одиночестве. Сто лет кошмаров. Сто лет – именно столько длился его последний сон; не знаю, доживет ли он до утра, чтобы рассказать о новом? Вспомнит ли меня?

Я вся изъедена ожиданием, и плохо соображаю, но в голове моей высечено то, как все началось. В один момент он начал метаться во сне, и разбудить его было невозможно. С тех пор – ни одной спокойной ночи. А наутро – уставший и испуганный взгляд. Время и место разделились на здесь и там; здесь – была я, и ночь текла для меня минута за минутой. Там – часы сменялись годами, словно зыбучие пески, не давая ему не выдохнуть, ни проснуться.
Его сны были сплошь кошмарами… Десять лет затухания от тяжелой болезни. Год за годом, постепенно – все, как он рассказывал – начинают отниматься руки, ноги, отказывать органы. Врачи разводят руками, врачей иногда вовсе нет: он говорил, как лежал в темноте, в тишине, без движения – и задыхался, несколько лет подряд, потому что начали отказывать легкие. Он проснулся, когда там, во сне, отказал мозг.
Другой сон – нескончаемая работа на заводе – пыльная, грязная, без права на перерыв. И опять – одиночество. Вокруг – рабочие со стертыми лицами. Но они лишь декорация – они стоют там, в стороне, и насмехаются, прикуривая. Хочется пить, пыль разъедает горло – и он уже готов упасть замертво; но тут кто-то протягивает ему стакан с водой – он поднимает глаза, и видит меня, тянется, но опрокидывает емкость; отвлекся, а меня уже нет, и вот он спешит вслед за грязной сточной водой, пытается слизать ее с пыльного пола, но пинками поднимают его и несут работать – еще тридцать лет он тамне проснется.

И вот сейчас - третья ночь… Ему не помогали никакие лекарства. Стоило стемнеть за окном, как лицо бледнело, и он неистово умолял меня не бросать его. А затем его тело обмякало, и он заваливался на подушки – беспомощный, беспробудный. Сто лет одиночества. Сто лет гнева. Сто лет жизни без рта, носа, глаз. Жестокий мой друг, почему ты ничего не утаивал? Ты так постарел за несколько этих ночей. Так постарел…
Но если я найду силы встать и подойти к зеркалу, висящему в палате, то все, что увижу там – скелет, обтянутый кожей, обезумевший взгляд и поседевшие волосы. За многие века своего сна только один раз он увидел меня. Просыпаясь утром, пробиваясь сквозь путы памяти, он плакал навзрыд – и я вместе с ним, боясь, что не узнает, не вспомнит. За эти несколько ночей и дней я не отрывала от него взгляда, почти ничего не ела и не спала. Он не знал, что я рядом. Всю эту вечность я не снилась ему. Я душу обиду внутри себя, но с каждым днем она все сильнее опутывает меня изнутри черным и черствым.

Однако, уже почти рассвет. Врачи сказали – осталось недолго. Врачи сказали – преждевременное старение. Врачи сказали – психологические расстройства. И ушли, и нет больше никого в палате. Время будто остановилось. Притворяется, что нет его вовсе, и что вечность еще просижу я так – у больничной койки, под звук машин и мерное капанье. Давай же, старуха с косой. Бери – или уходи. И забирай с собой свое столетнее проклятье.

Ворочанье. Милый, ты проснулся? Сегодня рано… Помнишь ли меня еще?
На меня уставились усталые глаза. И еле заметная тень улыбки. Наверное, мне чудится.
«Милая, где дети? Они же… Обещали прийти с внуками…»
Я не верю тому, что слышу. Собрав остаток сил, бросаюсь к койке – но на руках у меня – лишь пыль. Легкое, старческое тело. Теперь – будто еще легче. Сколько весит человеческая душа? Я больше не могу думать. Мне ужасно хочется спать.